Неожиданная влюблённость
Поначалу я её совершенно не воспринимал, как не воспринимал никогда вообще маленьких женщин с кукольными чертами лица и тела.
Мы встречались еженедельно на занятиях в молодёжной театральной группе одного Народного театра, куда я, например, записался больше от скуки, нежели от необыкновенной любви к театру и стремления к актёрской карьере. Честно сказать, у меня, видимо, были какие-то задатки будущего актёра, но с моей точки зрения они исчерпывались только умением подражать и передразнивать. Этим «талантом», сам того не подозревая, я охотно и очень часто пользовался, рассказывая кому-нибудь тот или иной случай из моей жизни, иллюстрируя собственной мимикой и голосом поведение тех действующих лиц, которых не мог видеть слушатель. Этим приёмом пользуются очень многие, но мне постоянно говорили, что у меня получается очень похоже, особенно, если слушатель лично знал героев моего рассказа. У каждого человека отражение окружающего тесно связано с манерой восприятия. Так, некоторые, у кого более вдумчивый склад ума, предпочитают излагать серьёзные, нравоучительные истории, из которых хочешь, не хочешь, всё равно вылезет какая-нибудь мораль. Таких людей, по-моему, очень трудно слушать долго, так как запасы совести любого человека не рассчитаны на постоянное соответствие справедливости. А именно о ней и вопиёт мораль в рассказах таких «вдумчивых» людей. Так что, очень быстро начинаешь избегать любых проявлений словесной активности таких личностей. Некоторые, наоборот, готовы поведать любую сплетню, стремятся захватить ваше внимание не хуже журналиста из паршивой бульварной газетёнки. Они с радостью занимаются словесной пачкотнёй, касающейся, чьей угодно, только не их жизни с любым встречным и поперечным. И, не дай бог, этот встречный – вы. От таких тоже скоро начинает тошнить. Мне повезло, меня слушали внимательно и с удовольствием. Может быть, это происходило потому, что мои рассказы всегда сопровождались моими же язвительными комментариями, либо невинными на первый взгляд замечаниями по ходу повествования, добавлявшими хохоту и настроения. Может быть, и потому, что я не любил рассказывать о ситуациях обыкновенных, а лишь о тех, которые резко выделялись из привычного круга событий, причём выделялись они своим естественным юмором, на котором я делал особый акцент. Может быть, и не заметил бы никто в той ситуации, о которой я вёл речь, ничего примечательного и смешного, а я додумывал по ходу рассказа для занимательности многие детали поведения людей, добавлял в положения новые неожиданности, которые превращали обыденную историю в хохму. Словом, так бы и рассказывал я свои истории, если бы не моя сестра, умиравшая со смеху от рассказов, где я представлял наших родных в таких лицах, что они и сами себя не узнали бы. Но сестре моей не только нравилось, как я насмешничаю, показывая родственников и говоря от их лица их интонациями, она не только смеялась до упада над моими кривляньями, но, как потом оказалось, начала серьёзно задумываться над моими способностями. В итоге эта задумчивость вылилась в твёрдое решение показать меня какому-нибудь режиссёру с целью, видимо, придать профессиональное оформление моему естественному дарованию. Мне эта затея сразу не понравилась, так как я вообще никогда никому не позволял решать мою судьбу без меня. И потом, то, что из меня исходило само собой при рассказах, должно было отныне подчиняться чужой воле, чужим текстам. Это меня никак не устраивало, и на первом же свидании с режиссёром, - а это была женщина, - я замкнулся. Впоследствии, когда я на денежки сестры с тоскливой робостью и душевным неуютом ходил на занятия к этой женщине, я так и не смог ни разу полностью расслабиться, и показать хоть что-то из того, ради чего все прежде слушали мои рассказы. Так что, театральная жизнь и судьба были явно не мои. Но в эту театральную студию, как я уже говорил, поступил я больше от скуки, а больше, наверно, и из солидарности с одним товарищем, который и предложил сходить на прослушивание. Он был похож на гнома: крошечный и бородатый. Уж не знаю, как по части характерных ролей, но мне было ясно, что он вообще ничего и никогда сыграть не сможет со своим трезвым и рассудительным умом, не умевшим забываться. Прослушивание оправдало мои подозрения на его счёт, и неожиданно принесло лавры мне. Меня приняли безоговорочно, его же не приняли вовсе. Помню, я очень рассердился на эту несправедливость, и опять-таки из солидарности, заявил режиссёру, который набирал и прослушивал группу, что либо я отказываюсь от места в пользу товарища, либо ухожу вместе с ним. Не знаю уж, чем я так приглянулся режиссёру, но он ради того, чтобы я остался, принял и Сашку, как звали этого товарища. Помимо нас двоих было принято немало юношей и девушек, да и неюношей и недевушек тоже. Могу сказать только одно, что кроме меня и этой маленькой девушки, которую я поначалу и не заметил, все в группе были старше нас, а мы были ровесниками по 18-ти лет от роду.
После двух-трёх посещений занятий стало очевидно, что не я один «томим душевною тоскою» забрёл в эту студию коротать досуги. Только две, по-моему, девушки серьёзно относились к занятиям в студии как к возможности подготовиться к поступлению в театральное училище. Из этих двух, на мой взгляд, только одна этого заслуживала. Надо отдать должное остальным, все они, не исключая меня, добросовестно и честно понимали, что не только не будут актёрами театра и кино, но даже в этом Народном театре их карьера невозможна по причине полного равнодушия к вопросу и трезвой оценки собственных данных. Собирались просто молодые люди, просто пообщаться, просто подарить друг другу избыток одиночества. А то, что занятия как таковые не были предметом основного интереса собиравшихся, доказывали длиннющие совместные прогулки после этих занятий, где можно было проявлять себя естественно, не по заданию режиссёра. Мне теперь уже кажется, что и режиссёр это понимал, отсюда была понятна некоторая обречённость, с которой он проводил занятия, и эта еврейская грусть в глазах русского человека.
Для меня же, крепкого, высокого, красивого 18-тилетнего парня это была развесёлая, разудалая пора отсрочки перед армией, когда море по колено, когда кровь бурлит и толкает на подвиги и постоянное движение, причём в основном хаотичное. Нудная работа уже не казалась такой нудной, когда я знал, что вечером мне предстоит встреча с ребятами и девчатами из группы, а после занятий гуляние допоздна по пустынным в то время московским бульварам, бесконечные разговоры, чтение стихов, словом, романтика.
У нас постепенно сложился костяк гуляющих всегда, который состоял из меня и Сашки-бороды. Остальные же были существами сплошь женского пола, и в иные вечера их можно было насчитать до шести-семи особей. Если эти строки читает женщина, пусть её не смутит такое вольное определение, граничащее с зоологическим, гулявших с нами девушек. Дело в том, что они, за исключением одной, продвинутой ввиду возраста и изнурения себя чтением умных книг, попросту радовались погоде, жизни, молодости и возможности молча ходить по тёплой Москве. Всё разговорное пространство, издалека теперь мне это ясно видно, занимал я, и всех это устраивало, кроме иногда «продвинутой». Ей очень хотелось подчас свою «ущёность» показать, но для этого нужно было привести предварительно мысли в порядок, а потом уж показывать. Ей это не удавалось, так как рот раскрывался раньше, чем начинало работать соображение. Но она органично смотрелась в нашей компании, ведь в любой компании должен же быть человек, который глубокомысленно пытается оценивать происходящее и постоянно на радость остальным попадает пальцем в небо. Нам было весело, дружно и спокойно всем вместе, никогда не было серьёзных размолвок и ссор, так как не было глупых коровьих взглядов между двумя полами, которые вызывают раскол в компании и разрушение гармонии. Всё было просто. Что касалось меня, я никого не любил, а значит, никому не было обидно. Что касалось Сашки, то он любил всех, даже меня искренно и самозабвенно, а девушкам, как после армии я неожиданно выяснил, тайно нравился только я.
Надо было случиться тому, что однажды на одной из прогулок «продвинутая», прервав молчание, которое иногда воцарялось у кого под наплывом раздумий, у кого от созерцания природы, вдруг заявила, обращаясь ко мне:
- А всё-таки, ты бессердечный!
Потом помолчала и добавила:
- И слепой, как все бессердечные люди.
Если к вам, например, неожиданно обратятся с таким заявлением, что вы испытаете? Я испытывал жуткое недоумение и дикую боязнь, что вслед за этим предисловием последует уничтожающее разоблачение, сдобренное неопровержимыми доказательствами к предисловию. Больше всего, конечно, страшился я обвинений в бессердечии по отношению именно к ней, «продвинутой», лихорадочно вспоминая, когда я мог так опростоволоситься, чтобы хоть малейшим намёком дать ей понять о своей «сердечности», мало, душевной склонности к телесной близости с ней. От последних соображений даже передёрнуло. Не в силах понять, к чему клонит «продвинутая» я выбрал испытанную выжидательную тактику, ограничившись удивлённым возгласом: «Эва, как!!!»
Но, оказывается, не одна она была уверена в моей чёрствости и слепоте.
- Да, - поддакнула вдруг Людка, чьё отношение ко мне с её умилёнными сияющими взглядами, разговор на грани обморока и таяние при одном звуке моего голоса даже у меня, тогдашнего инвалида в сердечных вопросах, не вызывало сомнений.
- Девчонка с ним и так, и сяк; из кожи вон лезет, чтобы он хоть взглянул на неё, а ему до лампочки! Неужели ты и впрямь не замечаешь, как она переживает?
Если речь «продвинутой» вызывала хоть какие-то подозрения, то вмешательство Людки сбило меня с толку совсем. Как это понимать? На них обеих я не только смотрю уже второй месяц, но и общаюсь с ними постоянно, так что людкины обвинения в том, что им приходится «лезть из кожи» чтобы я обратил на них внимание, для них не подходят. И потом, кто из них со мной «и так, и сяк», что-то не припоминаю. Но, так уж устроен человек: вместо того, чтобы сразу, напрямую спросить, о ком идёт речь, я застыженный и присмиревший, робко стал оправдываться, продолжая недоумевать по какому поводу, что прилагаю все усилия, чтобы соответствовать, ответствовать и приветствовать. Девушки, как я теперь понимаю, тоже не вдавались в подробности нашего взаимопонимания, полагая, что нам всем известен предмет разговора, принялись возмущаться и опровергать. Они приводили различные случаи, когда эта загадочная для меня и прозрачная для них девушка безутешно рыдала, терзаясь неразделённостью чувств с моей стороны у них на плечах, и не только у них. Насколько я понял из дальнейшего, плечи почти всех девушек нашей группы были обагрены кровавыми слезами несчастной, утратившей все надежды когда-нибудь тронуть базальтовое сердце такого бесчувственного бегемота, как я. Всё, что они вдохновенно и потрясающе благородно (особенно Людка) излагали мне в художественной форме бульварного романа, мне было понятно. Понятно было, что по отношению к какой-то, - больше всего убивало, что к явно знакомой, - девушке из нашей же группы я умудрился, сам того не подозревая, проявить максимум пренебрежения, вялости чувств, черствости и бессердечия, причём, уложившись в рекордный срок. Наконец, чтобы прояснить ситуацию, я сделал то, с чего следовало бы начать, а именно, просто спросил, кто она такая и как её зовут. «Продвинутая» и Людка вылупились на меня, как на чудо, сами не соображая, что вопрос этот самый естественный и правильный в данной ситуации. Уж не помню, в каких фразах они дали мне понять, что этот вопрос в их глазах явился доказательством моего тупоумия, но за этим последовали вместо конкретного ответа уже совершенно идиотские допытывания, так ли уж я невинен, что им нужно объяснять, о ком речь. На это я окончательно взбеленился, заорал, что мне вообще при такой постановке дела плевать, кто это, что это, на какие муки обречено это, раз они такие дурры, что простой вещи не могут сделать. Моё остервенение их немного пошатнуло и привело в чувство.
- Мог бы так не орать и не прикидываться, - снисходительно заявила «продвинутая», - будто не знаешь, что это Оля.
При этом Людка покраснела и прикрыла глаза рукой.
Влюблённость – состояние сладкой безответственности, когда ты можешь себе позволить на глазах у всех, устраивать публичные спектакли со сценами захудалого театра, где актер, забываясь, утрачивает смысл того, что играет. Чаще, всё-таки, поскольку влюблённость стыдливое чувство, актёр предпочитает удаляться в тень или вовсе из неё не выходить, чтобы оттуда беспрепятственно и без стеснений обожать выбранную пассию. Подчас дело тут не столько в гражданской трусости обнажить перед обществом свою неодолимую склонность и обозначить перед ним предмет этой склонности, сколько в робости от неуверенности: а взаимна ли моя страсть? Некоторые этой болезнью переболеют в юности, и потом, резво побегут от любви к любви, сами «о себе везде трубя и наслаждаясь, не любя». Другие так и не смогут избавиться от ощущения глубокой интимности своих предпочтений и всю оставшуюся жизнь будут ревниво, робко и наивно скрывать свои чувства, видимые, кстати, всеми окружающими, давая им волю лишь наедине с собой или предметом страсти. Но есть такая и немалая категория людей, – тут вовсе неважно, мужчины или женщины – которые, впервые переступив робость самолюбия, обнаруживают чувство в мучительном самозабвении перед любимыми, а в ответ получают в лучшем случае участливую снисходительность, если не презрительную холодность. Эта категория людей так и не может оправиться от этого первого потрясения всю оставшуюся жизнь, и робость их в сердечных делах превращается в прямую трусость снова влюбиться. По их мнению, для умного человека достаточно одного унижения, от одного неблагодарного человека, чтобы понять простой факт: неразделённость любви – это закон. А коли так, пусть теперь влюбляются в меня! – говорят себе такие «умные» трусы, - а я буду позволять или не позволять в меня влюбляться. Таким образом, эти слепцы пытаются руководить силой, которая сама ими руководит, мало того, отрицать её. Глупость эта настолько же очевидна, как и распространена. Да, мало ли ещё таких глупостей!
Глупость человеческая в данном вопросе заключается не во влюблённости как таковой, а в выводах из её неразделенности, рождённых оскорблённым самолюбием и некритичным отношением к себе. Влюблённость, в отличие от любви, чувство эгоистическое, а потому и безответственное. В состоянии влюблённости человек награждает предмет своей страсти несуществующими добродетелями и дарами небесными, а при столкновении с реальностью ужасается и бежит без оглядки. Почему ж не бежать, коль никакой ответственности. В любви всё наоборот, так как любовь – это болезнь ответственности, в которой чувство не разбивается о реальность, а лишь терпеливо её принимает. Любят вопреки всему, любят, невзирая на достоинства и недостатки, любят потому, что не любить не могут. Это чувство рождаёт заботу, участие в жизни любимого человека, оно может сохраняться в любых испытаниях и становиться лишь прочнее. Это чувство не может оскорбить ни того, кто его испытывает, ни того, на кого оно направлено. Это не влюблённость! И не дано нам докопаться до истинных причин этого чувства одного человека к другому, не дано и не надо! Дано только это самое чувство, и на том спасибо, ибо на нём держится мир. Всего этого в 18 лет я не знал.
С детства, как маленький эгоистичный негодяй, я вполне довольствовался романтическими мечтательными влюблённостями, при довольно практичном и здравом уме, который в таких делах как раз и провоцирует трусость. Так, я был с первого по четвёртый класс «влюблён» в одну блондинистую девочку Наташу, только мечтая все четыре года о том, как было бы хорошо, если бы я её провожал после школы домой, нёс бы её портфель, молол бы всякую чепуху ей на потеху. Она бы смеялась, ласково и кокетливо смотрела на меня, а на пороге своего дома с сожалением прощалась бы со мной и с надеждой произносила: «До завтра!» И я бы, окрылённый и любимый нёсся бы по улицам, и счастью моему не было бы предела. А потом бы мы поженились.
Но это была не моя жизнь, не моя судьба. Это всё я подсмотрел в чужих жизнях и судьбах в своём окружении и в фильмах о подростках. Когда с окончанием четвёртого класса я с семьёй переехал в другой район города, влюблённость в Наташу благополучно улетучилась, уступив место влюблённости в другую Наташу, в новой школе, но по старым правилам. Потом, когда я выяснил, что у Наташи есть ухажёр, местный хулиган, я безропотно в своей душе отдал её ему, перенеся своё неутолимое чувство на другую одноклассницу, Аллу. С Аллой дело продвинулось дальше всех: к ней я, изнывая от нелепости выдумки, пришёл один раз прямо домой спросить, что задано по математике. Она, с недоумением увидев меня на пороге, робкого и заикающегося, всё поняла и, попросив подождать за дверью, вскоре вынесла листок с заданиями по всем предметам, намекнув тем самым, что больше мне ходить к ней незачем, да и время лучше потратить на выполнение домашних заданий, чем на бесцельные шатания. Честно говоря, я тогда сильно завидовал одноклассникам, которые спокойно и непринуждённо могли общаться с девчонками, шутить, подкалывать, даже похабничать в их адрес; и что удивляло: всё, что они вытворяли, вызывало не только видимое одобрение, а иногда и восхищение у девчат. А я? Я просто представить себе не мог, о чём могу разговаривать с девочкой, которая мне нравится (с теми, которые не нравятся, я вообще не видел смысла разговаривать), тем более непринуждённо и легко шутить. В присутствии ТАКОЙ девочки я немедленно входил в ступор, и мозги мои немели, замораживая язык. Пытался я подражать бойким ребятам, но самому становилось противно от своей же натужности, вычурности, пошлости и неестественности. В конце концов, к 8-му классу я окончательно понял, что «ловелас» - определение не для меня, и ушёл от всяких попыток общения с противоположным полом. А после восьмого класса сама жизнь на три года изолировала меня от женского общества, - я поступил в чисто мужское учебное заведение и забыл думать о девчонках. Получалось, что мысли о них приходили ко мне только тогда, когда в мою жизнь приходили они. В их отсутствии я о них и не думал. Следовательно, выходило так, что своим присутствием они «ВЫНУЖДАЛИ» меня думать о них. Как раз, именно принуждения я не мог терпеть ни в каком виде с колыбели. Вот, почему мне было так неуютно и нехорошо в присутствии девушек: я вбил себе в голову, что от меня требуются какие-то усилия, неприемлемые мной, чтобы как-то их развлекать. Вот он, стереотип первой влюблённости – обязанность развлекать. Вот он, парадокс личности – занимательный рассказчик и весельчак в кругу приятелей и невыразимый тугодум с девушками. Вот оно, объяснение – приятели от меня не ждали развлечений, девушки капризно требовали их одним своим присутствием и выжидательными взглядами. Следовательно, сами того не подозревая, накладывали на меня какую-то обязанность насилуя мою свободную волю. Вот она, причина «замёрзшего языка» и «онемения разума» - дух противоречия! Ах, вы ждёте?! Вы требуете?! Так ни хрена вы не получите, пока я сам не захочу! А я и не захочу!
В театральной же студии. Где много было девушек, я с радостью и удивлением обнаружил, что барьер общения с противоположным полом у меня исчез. Теперь я был одинаково остроумен и непринуждён как с ребятами, так и с девчатами. Возможно, сыграл роль тот факт, что все девушки были старше меня, лишь одна, эта самая Оля, была моей ровесницей. Она-то и была единственной, с кем мне неинтересно было не то, чтобы общаться, а даже находиться рядом. Можно сказать, она была единственная, к кому я чувствовал какую-то брезгливость. Всё меня в ней раздражало: и её неумеренная комсомольская резвость, и громкий въедливый голос, и грубое кокетство напоказ, и, наконец, слегка выпуклые наглые глаза, которые в сочетании с припухлыми губами давали образ борзого лягушонка, только что отбросившего хвост головастика. Словом, неприятная девочка была эта Оля. Повторяю, единственная, кого я просто терпеть не мог. И надо же, именно она, оказывается, сохнет по мне так, что, по словам «продвинутой» и Людки, даже плачет от моего бесчувствия. Сказать вам, что я был удивлён? Я недаром дал такой предварительный экскурс в историю моих взаимоотношений с противоположным полом. Я был сражён наповал. Никогда в жизни по мне не убивалась ни одна девчонка, либо я об этом не знал. Чувства, которые я испытал при этом сообщении, были настолько обильны, что легче их просто перечислить, чем описать. Это – радость победы; сомнение в успехе; торжество мести; гордость за себя; утолённое тщеславие; сознание собственной виновности в чужой трагедии, а отсюда стыд и желание загладить вину. Правда, меня эта Олькина любовь, в которую я почему-то сразу поверил со слов девчат, застала врасплох. Я задумался о том, что нельзя истязать ТАКОЕ чувство равнодушием, что грех этот мне никогда не простится, что нужно утешить и ответить взаимностью. С взаимностью как раз дело обстояло неважно. Не чувствовал я никакой взаимности, только жалость. Сначала к ней, потом к себе. Поначалу я принялся исподтишка наблюдать за Олей, пытаясь найти подтверждение или опровержение сведениям «продвинутой» и Людки. Уж не знаю теперь, чего я больше искал в тот момент, чего мне больше хотелось, но чем дальше я вёл наблюдения, тем больше убеждался или убеждал себя в правоте девчат и в собственной преступной слепоте. Мне казалось, что Оля изнемогает под тяжестью чувства ко мне, не в силах обнаружить его по девичьей скромности. Словом, страдает, безмолвно страдает девчонка, не видя ни сочувствия, ни помощи с моей стороны. Так! Это было определено. Остался пустяк – доказать самому себе, что и я к ней неравнодушен настолько, что жить без неё не могу. Это представлялось более сложным, так как насиловать свою волю в таких вопросах я не привык, да и не считал никогда нужным. Но тут не было, вроде, никакого принуждения извне, никто ни о чём не просил, не требовал. Моральное требование родилось во мне самостоятельно под давлением совести, и мне предстояло решать, насколько моя совесть права.
В то время на экранах кинотеатров с большим успехом шёл фильм «Влюблён по собственному желанию», где главный герой заставляет себя влюбиться в женщину, которая вызывала в нём рвотные рефлексы одним своим видом, чтобы доказать самому себе, насколько он может управлять собственной волей и сердцем. По фильму ему это удаётся вполне, в итоге героиня, более чем сомнительных внешних данных, получает влюблённого в неё красавца-алкоголика в мужья. Надо сказать, что в те времена кинематограф довольно сильно влиял на сознание людей, откладывая в качестве аксиом немало сомнительных идей разных режиссёров. Я был одним из таких людей, плюс ещё молодым и восприимчивым. Даже доверчивым, что ли. Поэтому за основу дальнейшего поведения в отношении несчастной, как я полагал, Оли я взял в чистом виде действия главного героя фильма в виде самовнушения и постоянной сосредоточенности мысли на предмете моего «обожания», т.е. на Оле. При моей мечтательности и впечатлительности результат не замедлил сказаться уже через неделю, намного в этом плане опередив по срокам даже образец. Я влюбился отчаянно и бесповоротно в Олю, искал её взгляда, встреч, смущал её цветами, даря их при всей группе на радость «продвинутой» и к досаде Людки, словом, вёл себя так, чтобы даже у Оли ничто не вызывало сомнений, что её чувство не осталось без ответа. Но, то ли я переусердствовал, то ли наблюдения «продвинутой» и Людки были неверны, ожидаемого отклика на взрыв моих эмоций со стороны Ольги не последовало. Мало того, если сначала меня обескураживало хоть и радостное, но всё же удивление её по адресу моих стараний, то вскоре мне уже причиняла боль, как влюблённому уже человеку, та досада, а впоследствии и раздражение, которое чем дальше, тем явственней проявлялось по отношению ко мне. Но и эта боль была для меня сладка! Я обезумел. Она уже смирилась, что я стал её тенью и провожаю её с точностью часового механизма каждый раз после занятий до дома. Но, когда однажды (дело было зимой), проводив её, я в помрачении ума помчался домой, надел валенки и всю ночь, молча, продежурил под её окнами, а рано утром, выйдя с собакой, она с изумлением наткнулась на меня, всё было кончено! Она потребовала, чтобы я не приносил таких жертв в дар своей любви к ней, так как она никогда не испытывала ко мне приязни, а даже наоборот, так что о взаимности я могу даже не мечтать и время зря не тратить. Таких ударов я никогда не получал ни до того, ни после. Нет, я не проклял ни Ольгу, ни «продвинутую» с Людкой. Какое-то время понадобилось мне, чтобы заняться «перевнушением» с целью вернуть неприязнь к Ольге в исходную позицию. Этого мне удалось достичь гораздо быстрее, т.к. в этом случае не было противоречия между внутренним голосом и моим собственным; только болело и ныло уязвлённое самолюбие. Но какой вывод я потрясающий сделал! Ни в коем случае не стоит больше ни в кого влюбляться, чтобы не выглядеть посмешищем, прежде всего в собственных глазах. Пусть влюбляются в меня, а я потерплю и так по-свински, как Оля, никогда ни с кем не поступлю. Пусть меня любят, а я буду благороден и признателен за чувство, буду честно и вежливо его ценить, чтобы человеку это было видно и не обидно. И никогда я любящего меня человека не оттолкну, и как бы он не был неприятен, пойду навстречу его чаяниям. Что значит, наивный цинизм молодости! Более оскорбительного, унижающего и подлого поведения по отношению к любящим тебя людям и придумать нельзя. Сейчас уже я понимаю, что поведение Оли было верхом гуманности в сравнении с моим изуверским вариантом, отдающим к тому же прямым развратом. Каково же было моё изумление, когда, уже вернувшись из армии, я выяснил, что практически не было ни одной девушки нашей группы, которая была бы равнодушна ко мне в то время. Как оказалось, даже «продвинутая» тайно вожделела ко мне! Единственная, кто меня терпеть не мог, была Оля.
Почему она сразу не оборвала мои ухаживания? Спустя несколько лет я наткнулся на её телефон и решил всё-таки задать ей этот вопрос. Оказалось всё просто и по-женски логично. Она прекрасно знала об отношении ко мне других девушек и решила не упускать шанс их позлить, а заодно и мне отомстить за равнодушие к ним.
15-30 апреля 2012 г.